Свидание на Аламуте - Страница 170

170

Севастьянов кивает. Улыбка трогает его красивое, чистое лицо «а ля Штирлиц».

– Я так думаю, вам вот это нужно?

Встав, Заратустров подходит к простенькому старому комоду с медным замком и поворачивает блестящие завитушки. Из ящика на свет Божий появляется книжка блокнотного формата – древняя, с осыпающимся срезом страниц, с тяжелой, позеленевшей от времени пряжкой-замком.

– Вот она. В целости и сохранности.

Севастьянов качает головой.

– Нет. Александр Григорьевич. Я ведь дела в посольстве уже сдал… и все, что полагается, по описи. Копия изготовлена очень хорошо, оргтехника у нас отличная. Даже бумагу подобрали. А переплет тут значения не имеет, верно? Регистрационный номер, печать – и порядок. Записки Ассара по-прежнему достояние спецфондов.

Убирая книгу в тот же ящичек, закрывающийся с музыкальным звоном, Заратустров кидает на собеседника колючий взгляд:

– Не боитесь, Владимир Петрович?

– Я так думаю, – произносит гость, стряхивая пепел в большую пятнистую раковину на столе, – что у вас, Александр Григорьевич, сей фолиант будет в большей безопасности. Ведь как знать, что там дальше будет.

– И не говорите. Один Аллах ведает!

– Совершенно верно. Иншалла!

– И куда же теперь вас, пропитанного Востоком, как коврик под кальяном?

– Не угадаете. В Гиперборею, можно сказать, – в Тулу.

– Неужели?

– Именно так. В вашу холодную Сибирь. Скажите, а действительно у вас даже летом дворники лед с тротуаров скалывают? По утрам?!

– Пьют наши дворники, – вздыхает Заратустров. – И по утрам, и по вечерам. Некоторые… Ясненько… Ну, тогда первым делом познакомитесь с Леночкой Альмах. Я угадал?

Севастьянов кивает молча. Заратустров снова глотает обжигающее нёбо вино.

– Замечательный человек. И Женечка Тиссель. Лена, кажется, орден Боевого Красного получила?

– Да, я слышал. За разоблачение предателя.

– Ну, вот и здорово. Значит, сработаетесь…

Заратустров улыбается по-прежнему мягко, и морщины на его лице не разглаживаются, а, наоборот, набухают провалами, овражками, как у человека, наконец свалившего с плеч огромный груз, все свои дела и теперь расслабившегося и получающего в дар от времени следы множества переживаний, перенесенных с каменным, неподвижным лицом. Севастьянов тоже прикасается к стаканчику.

– Да, а вино – превосходное, Александр Григорьевич! Хорошо вам тут… А я даже отдохнуть толком не успел.

– Отдохнете, Владимир Петрович, – ворчит Заратустров. – В мои годы и отдохнете… Значит, мне готовиться к очередям в собесе? Ну-ну…

– Да нет. Думаю, собес к вам на дом приходить будет, – Севастьянов смотрит куда-то мимо полковника, на прокаленную солнцем террасу, за которой замерли в неподвижности зеленые иглы олив. – Кроме того, вы не… расслабляйтесь. У вас есть теперь работа. И ва-ажная работенка!

– Какая же? Бумажки в кадрах перекладывать из папки в папку?!

– Нет. Охранять. Беречь, как зеницу ока.

– Кого?

– Объект номер ХСН-765698. Последнюю из двух уцелевших Невест!

Севастьянов отпивает вина и веско прибавляет:

– Это приказ, который мне поручено вам передать. И задание… пожизненное!

Заратустров качает седой головой. Кряхтит. Потом потертыми своими губами едва слышно роняет:

– Есть.

– Ну, вот и хорошо… И все-таки вино великолепное тут. Просто завидую!

Последние слова он произносит меланхолично, потому что через террасу проходит Эмилия – гость любуется ее свободным платьем-хитоном, стройными босыми ногами, тихонько шуршащими по горячим каменным плитам… Потом резко встает.

– Что ж, мне пора. Рад был увидеть вас, Александр Григорьевич!

– Я тоже, Владимир Петрович! Благодарен за известия…

Никто тут не рвется провожать или быть провожаемым. Севастьянов, пожав полковнику руку, в один миг превращается в прежнего, сухого и аскетичного немца – доктора Бруно Гассельбахера, – какой и пришел в пансионат час назад. А человек в полотняных штанах и голубой куртке стоит в задумчивости посреди комнаты. Его брови, когда-то редкие, а теперь почему-то кустистые, лохматые, двигаются – он над чем-то усиленно размышляет. Потом Николас Тредиакис, как явствует из записи в книге регистрации этого семейного пансиона, подходит к комоду и давит на медные бляшки. В ящик отправляется книга в переплете из телячьей кожи. Подумав, человек вынимает из небольшой, хитро устроенной между лопаток кобуры плоский черный ПСС на двенадцать патронов и кладет его вместе с книгой. Оружие, действительно, мешает работать с цветами…

Человек спускается по длинной лестнице – она сохранилась от древнего греческого порта. Внизу – полоска безупречного пляжа, редкие зонтики из тика. На пляже – никого. Камни лестницы уходят в изумрудную воду Эгейского моря, а на последних ступеньках, опустив стройные голые ноги в набегающие волны, сидит девочка. На вид ей около шестнадцати. Угловатая красота подростка уже переплавилась у нее в нежность форм юной девушки; восхищают выпуклые, гордые губы и огромные глаза с пушистыми ресницами, роскошные черные волосы, кольца которых падают на тонкую, гибкую шею, и чувственные, хрупкие плечи. Девочка сидит на ступенях в таком же, как и на хозяйкиной дочке, платье-хитоне, открывающем загорелые плечи и точеные коленки.

Человек в куртке спускается вниз и усаживается рядом с ней на ступеньку выше. Достав из кармана небольшую сигару Coronas Culebra, неправильной формы, похожую на кривой гороховый стручок (в ней переплетены тонкие жгуты табачного листа), он закуривает и размеренно говорит, будто прервался до этого всего лишь на секунду:

170