– Алла… Акба… – прохрипел он.
Решающий удар, игла холода, пущенная невысокой, прозрачноглазой девушкой в комбинезоне, вошла в мозг и рассыпала его на осколки. Тело араба, став внезапно мягким, как глина, перекатилось через край площадки и вместе с обломками стали, мятыми ограждениями, трубами и прочей требухой шахты начало свой полет вниз…
…Там, внизу, Медный сначала потерялся. Да, на расстоянии примерно тридцати четырех метров от края обрыва, где остановился блок, перед ним открылся пролом в каменной стене, сделанный небольшой порцией взрывчатки, точно уложенной в «слабое» место. Медный втиснулся туда и сразу же упал, запнувшись о рваное железо. Взрыв проломил не только камень, но и стенку стального «стакана» внутри скалы. Света не было. Фонарик на пальце давал голубой луч. От искореженной площадки влево уходил коридор, вверх – остатки обрушенной лестницы. За спиной нарастал гром, там что-то тяжело рушилось внутри скалы… Медный вдруг понял, что «замазка» не работает. То, что можно было назвать эфиром, молчало. Он стащил с головы шлем и принялся вытаскивать липкую массу из ушей. А когда почти справился с этим, услышал до боли знакомое:
– Мед-ны-ый!
Это был ее голос. Чистенький, зовущий, жалобный. Вряд ли ей удастся его одурачить. Он, сам того не замечая, выронил шлем и побежал по гремящему железом коридору – на голос. За поворотом вроде бы мелькнула какая-то тень, раздался нежный смех, и он снова услышал:
– Мед-ный…
А может, ей плохо? Может, ее ранили свои, и она вышла из этого состояния безжалостной ассасинки? Все же ведь бывает так иногда… Или не бывает?! Но верить-то хочется… За еще одним поворотом его ждал морозный воздух – белое молоко тумана, поднявшееся снизу, от ледника, принесло с собой и холодное дыхание. Он вылетел на небольшую площадку, вырубленную в скале, на площадку той самой лестницы, по которой десять веков назад, с мертвым комендантом Аламута на плечах, взошел сам Хасан Гуссейн ас-Саббах; по которой все эти годы ночью взбиралась призрачная женщина с твердым, как алмаз, беременным животом…
И вдруг что-то маленькое, цепкое, как обезьянка, бросилось ему на плечи. Так прыгают дети, обвивая и руками, и ногами. И Медный расслабленно упал спиной вниз, не чувствуя боли, на камни. Он не успел заметить, что на краю каменной террасы сжалось нечто белое членистоногое, какая-то человекообразная личинка.
А на нем сидела Олеся. Его Олеся! Из одежды – только золотая подвеска, закрывающая лоно и блестящая капельками воды. Он видел смеющееся лицо девушки, такое прекрасное, смугловатое, с живыми черными глазами, обрамленное ее шелковистыми черными локонами. Видел маленькие милые грудки с пуговичными сосками – и этот непонятно что означающий полувенчик. Полувенок… Татуировочку, черную всю, и круглую, как плевок, засохший на асфальте… а ее крепкие ножки стискивали его бедра, заодно прижимая к ним внезапно одеревеневшие руки. Кажется, она расстегнула на нем комбинезон и приникла к его телу обнаженной грудью – горячей, колышущейся. И тотчас ощущение блаженства затопило Медного. Он словно провалился в сон, в котором плавало только лицо Олеси, без туловища, – чистой воды улыбка Чеширского Кота. Он ощущал ее молодое горячее тело…
– Милый, милый мой Андрюша… – услышал он ее голос, ласковый и переливающийся, как сияние. – Андрюша, ты же любишь меня… И я люблю тебя. Ты – первый и последний, Андрюша, кого я почему-то люблю… Мне это самой странно. Я должна убить тебя, но я не могу этого сделать. Мне хочется целовать тебя, Андрюша!
Ее губы коснулись его губ, и Медный поплыл. В его сознании разворачивались картины, одна другой жарче, изумительнее: залитые белым песком пляжи, океанский прибой и переплетение их тел в сверкающей, тающей пене волны. Ее ласковые руки, ее дыхание, ее любовь… Он таял. Он безумно хотел спасти эту девочку, посланную ему, наверно, Богом, растворившуюся в нем, как в сосуде с водой. Хотелось ее защитить и…
Какой-то хлопок.
И сразу – будто пискнул да выключился цветной экран. Темно. Что с ним?! У него открыты глаза, но он ничего не видит. Медный вскрикнул от ужаса и попробовал подняться, но что-то еще прижимало его к каменной россыпи, уже не так, как раньше. С содроганием он коснулся рукой глаз – те в чем-то липком. И он сковырнул этот сгусток с глаз…
Медный по-прежнему полулежал тут, на площадке, но картина изменилась. Панораму Эль-Бурса загораживали четыре пары горных ботинок с высокими голенищами. За ними все так же лежало, скрючившись у камней, обнаженное белое тело. А другое тело, находящееся на Медном, почему-то оказалось лишено самого важного – головы. И все вокруг: его лицо, эти жесткие ботинки и даже то, белое сзади – было забрызгано липкой, густой красно-серой массой, комочками с попадающимися в них клочками черных волос.
– Хорошо работает, – услышал он чей-то оценивающий, равнодушный голос. – Не хуже, чем СВД.
– Да, – подтвердил другой. – И всего-то три тысячных грамма антиматерии. Кожух тяжелый, падла, замаялся таскать… А разорвало, смотри-ка, в мелкую крошку, да?
– Круто, ничего не скажешь.
Медный с ужасом поднял голову. Лис, Шкипер и Иван стояли над ним, с черными шишкастыми шлемами в руках; стоял и Заратустров, опустив на камни приклад снайперской винтовки со странным утолщением в середине. Он не смотрел на Медного, только вдруг похлопал себя по карманам, с досадой хмыкнул и попросил: